Война и самбо

Гвардии лейтенант, командир взвода фронтовой разведки Юрий Транквиллицкий после войны работал кинооператором, фотожурналистом, преподавал во ВГИКе. В его жизни было много побед и наград, но он сам считает своим главным достижением то, что ему удалось выжить в окопном аду Великой Отечественной войны. А помогло ему в этом самбо, которое он еще мальчиком начал изучать под руководством самого Анатолия Харлампиева.

Юрий Николаевич, как вы пришли в секцию самбо?
— Я учился в четвертом классе, когда на переменке ко мне подошел старшеклассник по прозвищу Кабан и грубо швырнул на пол. Он учился в восьмом классе и любил демонстрировать силу на младших. Падать на глазах у одноклассников было обидно. Мимо проходил десятиклассник, который отогнал Кабана, а меня спросил, хочу ли я научиться давать сдачи. Я ответил — конечно. И тогда он посоветовал мне пойти в «Крылышки» (спортивное общество «Крылья Советов»), найти там Харлампиева и записаться к нему в секцию. Так в 1938 году я начал заниматься самбо. Через несколько месяцев я уверенно подошел к этому Кабану и сказал ему: «Защищайся!» А потом сделал подсечку. Обо мне стали говорить в школе, что я занимаюсь какой-то секретной оборонной борьбой и больше не трогали.
Со мной вместе в «Крылышках» тренировались Борис Васюков, Илья и Анатолий Латышевы, Леонид Дубинин, Виктор Балашов, Евгений Чумаков. Я очень любил Женечку Чумакова, с которым мы дружили до и после войны и который был мастером делать всякие крючки, зацепы и подсечки. Многие свои приемы и комбинации он отрабатывал на мне. Я, соответственно, многому у него научился. В 1939 или 1940 году к нам пришел Владик Андреев, который затем стал главным тренером сборной по самбо, а позднее занимался развитием дзюдо. Харлампиев тогда сказал мне: «Познакомь его с самбо, только не слишком усердствуй». Я провел несколько приемов, причем не давал Андрееву подняться с ковра, что его сильно разозлило. 
В борьбе я старался сразу же проводить прием, не обороняться, а атаковать. Позже были открытые соревнования в Парке культуры и отдыха им. Горького, в Филях, а 15 июня 1941 года даже принял участие в личном первенстве Москвы. Навыки, полученные на ковре, сослужили мне добрую службу, когда в страну пришла самая страшная в нашей истории война.

Ваш отец, насколько я знаю, ушел добровольцем на фронт.
— Мой отец Николай Транквиллицкий работал архитектором в проектном институте, построил несколько киностудий: в Албании, Румынии, Китае. Большой «Мосфильм» — тоже его проект. Он был беспартийным, но в первые дни войны записался в ополчение и ушел на фронт. Его дивизия была окружена где-то под Юхновым, все ополченцы попали в плен. На допросе немцы не поверили, что архитектор может служить рядовым, и отправили его в лагерь усиленного режима в Австрию. Там пленных почти не кормили; чтобы выжить, отец делал портреты охранников и обменивал на черствый хлеб, который затем делил с другими узниками в бараке. 
Мы все эти годы ничего не знали о его судьбе и, честно говоря, думали, что он погиб. А где-то в июне 45-го вдруг пришла открытка, в которой папа сообщал, что жив. Он находился в советском лагере, где бывших узников немецких лагерей проверяли на предмет сотрудничества с фашистами. Сидеть бы ему, вероятно, и дальше, но за него попросили крупнейшие архитекторы Щукин и Веснин, аргументируя, что в стране не хватает архитекторов. Когда папа пошел на фронт, ему было 39 лет, а весил он 90 кг. Домой вернулся изможденный человек, весящий 46 кг.

Как для вас началась война?
— 22 июня 1941 года — это воскресенье. Мы находились на даче моей тети в Томилино, это Подмосковье, готовились ко дню рождения папы. Он приехал и сказал: «Вой­на». Люди бросились скупать продукты. А потом начались бомбежки. На Томилино сбросили зажигательные бомбы, и дача сгорела дотла. Было страшно.
В 1941 году я окончил восемь классов. А потом пошел на военный завод, где изготавливали авиабомбы. Меня сделали главным по центровке: нужно было совмещать корпус и хвостовое оперение так, чтобы не нарушить центр тяжести. Находишь центр и даешь команду приваривать. Работали по 16 часов. Я приползал домой усталый, падал в постель и моментально забывался. И тут же, как мне казалось, раздавался звонок будильника, призывающий подниматься и снова идти на завод.

Что изменилось с войной?
— Всё. Просто наступила другая жизнь. Зима 1941–1942 годов была очень холодной, отопление перестало работать, замерзла вода в трубах. По ночам люди ломали заборы и спиливали столбы, чтобы растопить буржуйки. В моей комнате утром стояла температура минус семь. Пока печь не растопишь, жизни нет. Можно было купить билет в кинотеатр, прийти чуть раньше начала сеанса и умыться. В 1942 году пришел голод. Продукты распределяли по карточкам. Утром я бежал в магазин, брал пайку хлеба за следующий день и тут же ее съедал. То есть каждый день жил на сутки вперед. Вместо мяса давали американский яичный порошок, примерно 100 грамм. Его хватало на одну малюсенькую яичницу. 
Я помню момент, когда в Москве началась паника. Это произошло 16 октября 1941 года, после принятия постановления «Об эвакуации столицы СССР». Вдруг перестало работать метро, во дворах стали жечь домовые книги. Город был в пепле от сгоревших документов. На четвертый день после приказа, разрешающего применять к мародерам любые меры, панику удалось остановить. На улицах появились военные и милицейские патрули. Однако даже во Владимире, который находится в 170 километрах на восток от Москвы (я сам это видел), копали противотанковые рвы. Ожидали, что вражеское кольцо вокруг Москвы пройдет как раз через Владимир.

На время войны вам, вероятно, пришлось прервать занятия самбо?
— Как раз нет! В Парке культуры и отдыха под открытым небом работала секция самбо, которую вел мастер спорта Симкин. Кажется, его звали Николай. После войны я пытался отыскать его следы, но так и не смог ничего найти. Разумеется, занимались не каждый день. Когда начинался очередной авианалет и сверху падали осколки от зенитных снарядов, он уводил нас на шахматную площадку, где можно было укрыться под деревянным настилом.
Боролись голодные, изможденные. Я весил меньше 50 кг. Но секция работала. Осенью 1942 года мы делали показательные выступления перед солдатами в Подмосковье. Мы — это несколько спортсменов, представляющих гимнастику, бокс и самбо. Я выступал в паре с Виктором Балашовым, который был тяжелее меня на 15 кг. Ведущий сказал: «В самбо разница в весе ничего не значит, главное — мастерство». Я шептал Виктору: «Делаю переднюю подножку» и бросал его. Потом он шептал, какой прием будет проводить. Показательные выступления — это особое мероприятие. Мы хотели продемонстрировать  что самбо — умный вид спорта, который отлично подходит для оборонных целей.

Когда вас призвали в армию?
— В начале января 1943 года. Мне тогда исполнилось 17 лет. Первые полгода я обучался как солдат в учебке во Владимире. А потом пришла какая-то разнарядка, и меня направили на курсы младших офицеров. У меня ведь было восемь классов образования, а вокруг были призывники из села с двумя-тремя классами. Кого еще брать? Я изучал стрелковое оружие — наше и немецкое, принципы ведения боя, разные маневры, включая развертывание на передовой.
Офицерские фронтовые курсы следовали за линией фронта. Когда фронт двигался, следом перемещались и наши курсы. И как только курсанты проходили программу, их сразу отправляли в окопы. На этих курсах я проучился еще полгода и сдал экзамен. После этого мне присвоили звание младшего лейтенанта и назначили командиром взвода разведки. 1 мая 1944 года я влез в жижу окопов первой линии. На передовой провел около года, если считать курсы младших лейтенантов Западного фронта. В окопах — два месяца. Это обычный срок пребывания солдата или младшего офицера на фронте. Когда кто-то говорит «я служил от первого дня до последнего», значит, он был тыловиком. На переднем крае продержаться месяц — уже подвиг.

Почему вас направили именно в разведку?
— Я не знаю. Наверное, случайность. Одно могу сказать: взвод разведки — это не привилегия, а, скорее, наоборот. Мы осуществляли специальные задания в тылу. Например, скрытно пробирались в тыл к немцам, чтобы произвести шум. Бросить, например, гранату в склад. Затем нужно было убегать, иначе могли пристрелить. Брали немецких офицеров, выдавливали из них необходимые сведения, а потом пускали в расход, потому что тащить их обратно через линию фронта не было никакого смысла. 
А еще мы проводили разведку боем. Это такой способ получить данные о численности и вооружении противника. С шумом и криками наступали на предполагаемые замаскированные позиции врага, заставляя его раскрыться. Чтобы вам было понятно, помимо разведчиков в такие атаки ходили еще подразделения штрафников. У них был простой выбор: или на тот свет, или в госпиталь. У нас в принципе тоже.

Вы пришли на фронт, когда Советская армия уже наступала?
— Когда я пришел на фронт, наступление еще не велось, первые полтора месяца просидел в окопах. Окопы весной в Белоруссии представляли собой сточные канавы, заполненные ледяной глинистой водой по грудь. Ночью мы выбирались из окопа, залезали за бруствер, снимали с себя форму и выжимали ее. Выливали воду из сапог. А с рассветом прыгали обратно в окопную жижу. Фашистские окопы были от нас в двухстах метрах. Немцы пели, играли на губной гармошке, а мы все это слышали. Ночью они тоже сушились за своим бруствером, и у нас была негласная договоренность не стрелять по ночам. Если кто-то нарушал это условие, подключались артиллеристы, начиналась неслабая перестрелка. Но это скорее исключение, все были заинтересованы в ночной тишине. Зато с рассветом начиналась пальба. 
Днем немцы все время стреляли, причем лупили по пристрелянным целям. В первый день такой жизни хочется вжаться в землю и больше не вставать. А потом понимаешь: нельзя все время кланяться минам, это бесполезно, потому что снаряды взрываются вокруг постоянно. Убьет, значит — такая у солдата судьба. Вот мы оборудовали огневую точку, сделали хороший бруствер, положили несколько накатов из бревен. А туда — прямое попадание, и на месте точки образовалась яма. Ни пулеметчика, ни пулемета мы там не нашли. 
Окопы обваливаются от воды, надо их укреплять, копать. Пострелять, покопать, поесть, поспать. Вот главные занятия бойцов, которые находились на передовой. Никаких мыслей о Берлине. Литература о войне сослужила плохую службу. Перед войной газеты убеждали, что у нас лучшая армия, лучшая техника. А в 1941 году что произошло? Четыре миллиона наших солдат практически сразу попало в плен. Это были обученные бойцы, а не ополченцы. Как удалось остановить наступление и переломить ход войны? Как удалось вывезти заводы и начать в чистом поле производство снарядов и техники? Я считаю, что произошло русское чудо.

Трудно командовать взводом разведки в 18 лет?
— Бойцы были старше меня, в основном из деревни, некоторым было 40–45 лет. Трое имели тюремный опыт. Несколько человек мобилизовались из Средней Азии. Очень пестрый состав. Знаете, на переднем крае солдат имел большую степень свободы, единственное, чего он не мог себе позволить, — уйти в тыл. Как-то к нам пришел политрук и стал читать лекцию о единстве партии и народа. Солдаты выразили недовольство. Я попросил политрука уйти, намекнул, что солдаты могут проявить некоторую инициативу. Он все понял, сжался в комочек и быстро исчез. На переднем крае, где смерть рядом, отношения между офицерами и солдатами особенные. Я с солдатами вместе ел, спал и делился пайкой.

О чем думает человек на фронте?
— Никаких возвышенных мыслей. Ни о космических галактиках, ни о философских проблемах мы не думали. Мы даже не мечтали добраться до Берлина. Мысли были простые: поесть, выспаться, помыться. Цена жизни на фронте невысока. Час назад ел с бойцом кашу из одного котелка, потом взрыв — и бойца уже нет в живых. Новый взрыв — и нет другого бойца. Убытие солдат происходило постоянно. Был момент, когда во взводе осталось всего трое бойцов. 
У нас часто представляют картинку войны так: солдаты кричат «ура», бегут в атаку, враг сдается. Это все неправда. Немцы неплохо воевали, у них была строгая дисциплина и отлично работала связь. Они дрались за каждый бугорок нашей земли как за свой. Их приходилось отовсюду выковыривать. Я не видел бегущих немцев. Убитых — да. И драться с ними приходилось всерьез. Когда мы освобождали белорусскую деревню, на меня с крыши неожиданно спрыгнул фашист. Тяжеленный. Положил лицом в липкую глину и стал душить. Пальцы как гвозди. Теряя сознание, я сумел отжать ему одну руку и сломал локтевой сустав. Он закричал, а я в запале боя сломал другую руку. Мои лучшие достижения как самбиста — шесть побед над фашистами в рукопашной.

Расскажите о разведке боем.
— В моей жизни было две разведки боем. Первая — в ночь на 22 июня 1944 года, накануне начала операции «Багратион». Перед броском нам поднесли фронтовые 100 грамм. Я от своей доли отказался, потому что вообще не пил. В назначенное время встали, побежали, кинули гранаты. Немцы ответили огнем. Между окопами — всего 200 метров, но на этих метрах и осталась большая часть взвода. Кто добежал до немецкой линии, запрыгнул в траншею и вступил в рукопашную. Там я впервые столкнулся с немцем, и впервые самбо спасло мне жизнь… 
Заняли окоп, а что делать дальше — непонятно. И тут по нам ударила наша артиллерия. Окопы-то считались немецкими, а связь плохо работала. Но мне повезло, остался цел. А потом началось наступление наших.
Вторая разведка проходила под Витебском. Нам сказали: подойдите к станции, постреляйте, попугайте, а потом отойдите. А мы перестреляли всех фашистов, заняли станцию и дождались основных сил. Кстати, нас должны были поддерживать четыре противотанковые пушки и один танк. Но они застряли на подступах в болотах. Спустя 40 лет я приехал в командировку в Белоруссию, выкроил время и съездил на места боев. Посмотрел на свои окопы, прошел вдоль реки Лучосы, которую мы форсировали, зашел на станцию Замосточье, которую мы лихо взяли.

Как вы были ранены?
— В Витебске мы, бойцы 3-го Белорусского фронта, соединились с 1-м Прибалтийским фронтом (Витебско-Оршанская операция. — Прим. ред.). В месте этого соединения стоит памятный столб. Когда наши войска уже почти сомкнули клещи, нужно было перерезать последнюю дорогу из Витебска. Эта задача была поручена моему взводу. Генерал-майор сказал: выполнишь приказ и закрепишься, звездочка у тебя на груди. Мы перестреляли немцев, но тут подъехали танк «Тигр» и самоходка «Фердинанд» и ударили по нам. Мои солдаты начали затаскивать на шоссе остатки техники, чтобы не дать им проехать. Подоспели наши с длинноствольными противотанковыми пушками и сбили бронированным немецким машинам гусеницы. Но те продолжали стрелять, один из снарядов разорвался в пяти метрах, меня всего изрешетило осколками. Слева в нагрудном кармане у меня был кошелек, который и защитил от осколка, летящего прямо в сердце. Случайность. Звезду мне так и не вручили, но я к этому отношусь спокойно. 
Пополз в санбат, несколько раз терял сознание. Наткнулся на самоходную немецкую пушку. Там было трое немцев, они разговаривали и стреляли. Моя правая рука висела плетью, осколок разорвал бицепс. Второй рукой долго прилаживал автомат, а затем дал по немцам длинную очередь. Война — ужасное и гнусное изобретение человечества. 
В медсанбате хотели ампутировать руку, но потом решили оставить эту операцию тыловым врачам. Большое спасибо уставшему, полуспящему хирургу за такое решение. В тыловом госпитале руку спасли. Из медсанбата вывозили только тех, кто был ранен в живот и ноги. Остальные добирались самостоятельно. Под Смоленском мы взяли приступом паровоз и заставили машиниста довезти нас в Москву. 
Когда добрался, меня положили в госпиталь, расположенный недалеко от Савеловского вокзала. Увидел чистые бинты, дезинфицирующие растворы. Врачи сделали много операций: удаляли осколки, пытались сшить нервы на бицепсе. В январе 1945 года я выписался из госпиталя и демобилизовался как инвалид Великой Отечественной войны. С условием, что пойду в школу работать военруком. Мне было 19 лет.

Помните день окончания войны?
— Еще как! Самый счастливый день в жизни. 9 мая 1945 года я встречал на Красной площади. Там было битком народа. Есть такой знаменитый снимок фотокорреспондента «Правды» Александра Устинова, на котором запечатлен и я.

Работали военруком?
— Да, в мужской школе. Это была неинтересная работа. Приходилось разбирать винтовки и ППШ, заниматься строевой подготовкой с детьми. Я решил поступать во ВГИК и через полгода подал заявление об увольнении.

Как вы себе представляли будущее?
— ВГИК — это еще довоенная мечта. Мой старший двоюродный брат, который не вернулся с войны, хотел поступить во ВГИК. Когда мне исполнилось девять лет, родители подарили мне детский набор, где были фотоаппарат, пробирка с проявителем, пробирка с закрепителем и шесть штук пластин. Корпус фотоаппарата был из картона, обклеенного черной бумагой. В передней стенке сделано отверстие вместо объектива. Это была самая настоящая камера обскура. Так что я начал снимать еще до войны.
После окончания института работал на «Мосфильме»: сначала ассистентом, затем оператором. Одиннадцатую картину снял как режиссер-оператор уже после ухода из кино. Большую часть жизни работал в журнале «Советский Союз».
У меня более 20 персональных фотовыставок по всему миру. Первая была в 1963 году в Бейруте. А потом каждый год мне предлагали провести выставки в других странах. Я посетил Ливан, Сирию, Ирак, Югославию, Гану, Францию (два раза с интервалом в десять лет), Мексику, Кубу, Филиппины, Коста-Рику… Из тех стран, куда приезжал с выставками, я привозил фотографии для журнала. Это было трудное, но счастливое время.

Смотрите фильмы о войне?
— Нет. Там играют красивые актеры, слегка испачканные гримом. Но у них в глазах нет войны. Я хорошо помню глаза людей, которые находились на передовой и научились не кланяться взрывам. Жизнь на фронте ощущается иначе, чем на гражданке. В какой-то момент становилось безразлично: умирать сейчас, через час или через день. Абсолютно все равно. Притуплялись все чувства, и поэтому взгляд у фронтовиков особенный, отсутствующий.
Ни один режиссер — участник войны не смог добиться от актеров такого взгляда. Есть хорошие фильмы, где война идет контекстом. Петр Тодоровский, мой друг, снимал такие картины. Но достоверных фильмов про войну не получается. Впрочем, я допускаю, что у меня свой опыт и свой взгляд, а у других — свой.

Когда вернулись на ковер?
— В 1945 году, еще до окончания войны я стал ходить на тренировки в «Динамо». Начинал я в «Крылышках», но после войны центр подготовки самбистов перешел в «Динамо». Тренером у меня был Евгений Чумаков. Для всех он был Евгений Михайлович, а я его звал Женечкой, потому что мы дружили. После занятий гуляли по Москве и беседовали на разные темы.
Правая рука не работала, я ее все время разминал и, в конце концов, разработал. Начал потихоньку заниматься. Кувыркался, разминался. А в 1946 году даже занял второе место на первенстве Москвы. К правой руке примотал толстый резиновый жгут. Клал ее на плечо сопернику, а работал левой. Женя не знал об этой хитрости. Девять схваток выиграл, а десятую я проиграл по баллам. Упертый попался соперник. 
Но в 1948 году началось воспаление в раненом суставе ноги. Пришлось снова ложиться на операцию. Хирург обещал отцу, что нога будет сгибаться на 15 градусов. А я ее разработал так, что она теперь сгибается на 90 градусов. На этом пришлось поставить точку в занятиях самбо. Но я еще долго просто приходил на тренировки, хотелось пожить в самбо. Друзья, знакомые, все были в тренировочном зале. Саша Соколов, Толя Латышев… А какой лихой борец был Илья Латышев! Крутил «бедро» так, что у соперника ноги описывали круг над головой.
Сегодня осталось всего четыре московских самбиста, которые начинали заниматься до войны. Виктор Иванович Балашов, он в свое время работал диктором на Центральном телевидении. Леонид Дубинин был моим основным партнером до войны. Евгений Петрович Щукин потерял ногу, но после войны приходил в «Динамо», где под трибунами располагались борцовские залы, отстегивал протез и кувыркался с нами на ковре. Для него эти занятия были великим счастьем. Я — четвертый.

Фронтовой опыт вам в жизни пригодился?
— Скажем так, самбистско-фронтовой. После фронта я совсем перестал бояться хулиганов. Я их и сейчас не боюсь. Война и самбо для меня нераздельны. Если бы я не занимался до войны самбо, я бы не разговаривал сейчас с вами. Шесть раз я должен был погибнуть во время рукопашной, но благодаря знанию приемов все-таки выжил. В одной из этих схваток я понял, что болевой на ахиллесово сухожилие можно сделать через сапог. Самбо — моя религия, и ничего меня с этой позиции не сдвинет. Харлампиев и Чумаков — мои тренеры, и когда в жизни наступают какие-то трудные моменты, я всегда вспоминаю именно их.

Что ветераны должны донести до молодого поколения?
— Сейчас много говорят о том, что ветераны должны рассказывать о войне, призывать к патриотизму. А почему нет? В этом вопросе нет иронии. Родину нужно любить, и кто-то должен научить молодых этому чувству. Однако я бы добавил, что учить надо не только патриотизму, но еще и самбо.